Перевод: Елизавета Кубасова - сертифицированный психоаналитик ECPP, магистр клинической психологии, сексолог; Ирина Тарченкова.
British Journal of Psychotherapy, Vol 12(2), 1995
Автор: Розин Жозеф Перельберг
Вступление
В этой статье я бы хотела рассмотреть связь между чувствованием, мышлением и отыгрыванием (acting out) в отношении вопроса насилия. Я приведу клинический материал анализа двух пациентов. Один из них, молодой взрослый мужчина, демонстрировал жестокое насильственное поведение до начала анализа. Второй пациент, женщина средних лет, была близка к насилию в отношение аналитика в аналитическом кабинете. В процессе их анализа я пришла к пониманию, что для этих пациентов насилие являлось попыткой найти спасение от чувств, адресованных аналитику, которые были для них невыносимы. Эти чувства касались пугающих фантазий об отношениях с психоаналитиком, образа всепоглощающей матери и восприятия первичной сцены как акта насилия (см. Перельберг 1995а). У обоих пациентов в начале анализа отсутствовало аффективное понимание этих фантазий, и они постоянно проецировали их во вне в отношениях с другими.
В первой части статьи я приведу ссылки об аффекте в психоаналитической литературе. Затем я представлю мои собственные мысли по этой теме, взятые из литературы, а также из моего опыта анализа некоторых пациентов. Далее я рассмотрю клинический материал двух конкретных пациентов в свете предложенных мною гипотез.
Основные положения в психоаналитической литературе
На протяжение всей своей работы Фрейд обсуждал отношения между аффектом и мыслью, как составляющими человеческого опыта. В первой фазе, рассуждения Фрейда формулировались с точки зрения энергии. Аффект приравнивался к энергии, а симптомы являлись потребностью психики избавиться от излишнего количества аффективной энергии с целью восстановления равновесия (Сандлер 1982). Аффект был связан с разрядкой и, соответственно, подчеркивалась связь между аффективным опытом и телом. Фрейд не делал различия между психическим и соматическим, и концентрировался, в основном, на негативных аффектах, таких как страдание, несчастье или тревога (Штейн 1991, с.5).
Во второй фазе его работы, на протяжении всего времени разработки топографической модели, три темы господствовали в работах Фрейда: вопрос качества аффекта, проблема преобразования аффекта и вопрос бессознательного аффекта. В этот период основной интерес Фрейда состоял в символизме сновидений и разработке психического аппарата. Поэтому роль аффектов была вторична по отношению к этой тематике (Грин,1973). Фрейда также интересовала подвижность аффектов по отношению к мыслям, и что они могли быть выражены, подавлены или превращены в противоположность. Аффекты становятся указателями на отсутствие мыслей: мыслительный материал подвергся процессу смещений и замещений, в то время как связанные с ним аффекты остались незатронутыми. Только в 1926 тревога стала пониматься как аффективный сигнал, как ответ Я на возможное возникновение опасной ситуации. Новая теория о тревоге также впервые включила понятие объекта в концептуализацию тревоги.
Концепция энергии все еще оставалась основной частью психоаналитической теории в третьей фазе. Тем не менее, обозначив в 1926, что тревога или страх могут также возникать как следствие восприятия опасностей в реальном мире, Фрейд привязал аффекты к субъективному опыту, фантазии и объектам. В той же работе Фрейд пошел дальше и предположил, что аффекты пациентов в анализе были репродукциями более ранних аффективных опытов, связав, таким образом, аффект и память. Это явилось результатом долгого пути разработки его разнообразных моделей в отношении аффекта, памяти и симптома. Уже в 1896 в письме к Флиссу Фрейд заключил, что «сознание и память являются взаимоисключающими понятиями». (Фрейд 1896, с.234). Таким образом, память принадлежит к бессознательному. Задача аналитика состоит «в извлечении забытого материала из следов, которые остались после процесса подавления или, более правильно, в его конструировании», как предложил Фрейд в работе «Конструкции в анализе» (Фрейд 1937б с.259). Эта позиция легла в основу современного (нового) понимания, что аффективные состояния, которые никогда не были проговорены, могут быть снова пережиты и поняты в процессе анализа.
Способы использования аффектов в аналитической ситуации широко обсуждались после Фрейда (для размышлений на тему специфического отношения между аффектом и психоаналитической теорией или техникой - см., например, Джонс 1929, Рапапорт 1953, Шур 1965, Левалд 1971, Кернберг 1991, Шапиро и Эмде 1992, Блум 1992, Спеццано 1993). Кляйн также разработала теорию психической жизни, основываясь на конфликте между чувствами любви и ненависти. Штейн предположил, что для Кляйн объекты создаются чувствами. Такие механизмы как проективная идентификация, расщепление, отрицание и маниакальный триумф дифференцируют и изолируют «полностью плохие» объекты. С другой стороны, «хорошие» чувства, такие как забота, благодарность и любовь устанавливают или восстанавливают хорошие объекты, интроекция которых создает хороший Сэлф как объект (Штейн 1991, с.90). Предполагается, что ранние чувства сложнее выносить и сложнее вербализировать. Примитивные чувства, такие как идеализация, ужас, персекуторная тревога или триумф, являются чрезмерными, сырыми, тотальными и ярко выраженными.
Ряд психоаналитиков делали четкое различие между аффектом, как метапсихологической концепцией, и чувствами, как описанием состояния (Грин 1973, Шапиро и Эмде 1992, Блум 1992). Блум предположил, что аффекты рождаются из врожденного потенциала и что базовые аффекты могут быть разбиты на категории, такие как счастье, грусть, удивление, интерес, страх, отвращение, презрение и злость (с.266). В свою очередь Кляйн, описывала широкий спектр сильных аффектов - оральная ярость, страх преследования, депрессивная тревога, благодарность, забота, сожаление, отчаяние и всемогущество (Спеццано 1993, с.93), составившие основу психоаналитического мышления. В 1964 года Кляйн видела свою теорию как теорию аффектов: «(мой подход) развивался, в основном, под углом тревог и их превратностей» (с.3).
Начиная с работ Винникотта, Бриели и Биона, психоаналитики из всех групп Британского сообщества подчеркивали связь между первичным аффективным развитием и объектными отношениями. По мнению Винникотта, аффективное развитие должно включать материнские аффекты и ее способность выносить, поддерживать и возвращать ребенку смысл аффектов, таким образом, чтобы ребенок смог их интегрировать. Для Британской Школы психоанализа включение собственных аффективных состояний аналитика в материал сессий – понимание контрпереноса – становилось все больше частью основной задачи работы аналитика. Именно в процессе удержания, контейнирования и преобразования невозможных для клиента чувств заключается суть аналитической работы. Как ранее отмечала Кляйн, есть «довербальные эмоции... (которые) возрождаются в ситуации переноса ... (и которые) появляются ... как «воспоминания чувств», и перерабатываются и вербализуются с помощью аналитика» (Кляйн 1937, с. 316). В последнее время, анализ контрпереноса стал основной областью работы, из которой извлекается понимание чувственных состояний во время аналитической сессии.
В 1977 Лиментани выделил следующие основные области дискуссии о понимании аффекта: (1) аффект как влечение; (2) вопрос существования бессознательных аффектов; (3) отношения между аффектами и их мысленными репрезентациями и фантазиями; (4) возможность аффектов отделяться от объектов; (5) Я как единственное место тревоги; (6) проблема нарциссических и пограничных расстройств; (7) вопрос техники анализа пограничных нарциссических пациентов (с. 171). Однако, он подчеркивал, что аффективные состояния всегда объектны: именно объект инвестируется аффектами, а не мысли заряжены аффектом. Лиментани также высказал мнение, которое особенно важно в контексте данной статьи:
Успех либо неудача анализа по факту могут быть основаны на степени аффективных изменений, которые происходят в его процессе.
На мой взгляд, это высказывание Лиментани связывает аффект и смысл (значение). Многие авторы писали об особой связи между способностью мыслить и способностью символизировать. Связям же между способностью чувствовать и способностью мыслить придавалось гораздо меньше внимания. В этой статье я хотела бы предположить, что смысл подразумевает интеграцию аффекта и мыслительного содержания, то есть, мыслительную репрезентацию.
В этом же ключе я рассматриваю формулировки Биона. Эмоции и знание (K)[1] для Биона равнозначны (Бион 1962, с. 74-5):
До того, как эмоциональный опыт может быть использован в качестве модели, его чувственные ощущения должны быть трансформированы в альфа элементы, которые хранятся и доступны для абстракции. В (-К) смысл абстрагируется, оставляя оголенную (лишенную эмоции) репрезентацию.
Таким образом, обдумывая эмоциональный опыт и понимая его, разум постигает смысл.
Бион считал Знание (К) эмоцией, такой же, как Любовь (L) и Ненависть (H), все вместе они являются «связями» - термин, объединяющий в себе эмоциональный, отношенческий и когнитивный аспекты. Предполагалось, что все Знание берет свое начало в примитивном «эмоциональном опыте». Чувства должны быть контейнированы и проработаны особым образом, чтобы стать настоящим Знанием и, наоборот, не существует Знания, которое в основе своей не является эмоциональным (и персональным) (с.102).
Гипотеза
В соответствии с описанным подходом, область эмоций является составной частью Знания, и не существует отдельно от него. Явления и переживания эмоционально мотивированы и именно это определяет их значение для индивида. Включение чувств в сферу психики, в раннем возрасте, предполагает опыт наличия опекуна, способного отражать психические состояния младенца, быть одновременно свидетелем и участником эмоционального развития ребенка. В случае, если этого не происходит, последствия могут выражаться в задержке эмоционального развития и отказе от потребности в объекте. Такое состояние психики включает в себя отрицание потребности в объекте, грандиозность и драматические порывы разрушить объект ради собственного выживания. Именно это некоторые пациенты приносят в анализ. В аналитической ситуации человеком, который должен быть способен получить, отразить чувства и желания пациентов и вернуть их им в более удобоваримой форме, становится аналитик.
Оба пациента, анализ которых я описываю в данной работе, имеют тенденцию к жестоким атакам на тело. Первый пациент был жесток по отношению к другим и насильственно нарушал телесные границы другого человека. Хотя вторая пациентка была достаточно близка к тому, чтобы атаковать меня в моем кабинете, все же объект, который она атаковала на самом деле, через различные соматические симптомы на протяжении всего ее анализа, был спроецирован на ее собственное тело. В обоих примерах, по моему мнению, на самом деле присутствовала фантазия об атаке на тело матери; матери, которая воспринималась как присвоившая себе не только тела обоих моих пациентов, но и их аффективные и когнитивные переживания. Сравнивая этих двух пациентов, я хочу показать, что как психосоматические симптомы, так и жестокие действия в отношение других, являются попытками разрушить препятствие, связанное с существованием другого (см. также Перельберг 1994). Жестокость – это попытка переадресовать опыт опасности другому.
Карл
В анализе Карла у меня была возможность отследить, в превратностях переноса, обстоятельства, в которых его жестокие мысли и поведение выходили наружу (см. Перельберг 1995а для более детального обсуждения анализа данного пациента). Эти обстоятельства каждый раз подразумевали ужасающую тревогу распада пространства, которое он пытался сохранять в переносе со мной. Когда аналитик действительно понимал его, Карл был вынужден исчезать на время, не приходя на сессии. В начале анализа это в основном выражалось в состояниях спячки, в которые впадал Карл, и из которых его нельзя было вывести ни звуком будильника, ни криками матери. Он мог пропустить неделю психоаналитических сессий, не отдавая себе отчета, сколько времени прошло со времени нашей последней встречи. Мои интерпретации в течение этого периода были постоянно направлены на эти попытки побега как от встреч с аналитиком, так и от препятствий, которые он испытывал в наших отношениях. Карл спал, не видя снов, что также можно интерпретировать как побег не только от меня, но также от опыта обладания разумом. Он также компульсивно играл в компьютерные игры, в которых насилие выражалось жестокостью роботов против дегуманизированных врагов. Контакты с настоящими живыми людьми были для него невыносимо трудны и провоцировали фрустрацию, жестокость и страх, которые он не мог вынести.
Со временем, мысли о насилии и агрессивное поведение Карла вне сессий стали все больше проявляться в его беседах со мной. Он рассказывал мне о его сильном желании, и в то же время, избегании встреч с женщинами. Два этих аспекта – насилие в отношениях с мужчинами, и проблема построения отношений с женщинами – казались связаны между собой, и Карл не мог не признать одновременность их проявления, когда я постоянно обращала на это внимание в течение сессий. Он выражал свой страх передо мной и моим вторжением в форме рассказов о том, как он приобрел оружие, которое он хранил дома. Становилось все более очевидно, что он держал нас обоих в заложниках и терроризировал своей потенциальной агрессией. В какой-то момент он стал настолько напуган этим насильственным аспектом себя, что сообщил мне, что избавился от оружия. Это усилило его чувство уязвимости и незащищенности по отношению ко мне, и он стал активнее отчитываться передо мной о своей криминальной деятельности. Он признал, что ему было легче приходить на наши встречи после совершения какого-либо преступления, например, продажи украденных бриллиантов. Я предположила, что причина заключалась в снижении чувства страха от моей власти над ним. Таким образом, он нашел способ самоутверждения и создал дистанцию между нами через насильственные поступки и преступления.
Карл – молодой человек в возрасте 20 с небольшим лет, отец которого оставил его мать в то время, когда она была им беременна. Карл описывает свои отношения с матерью как очень близкие и особенные. В то же время, по его ощущениям, мать не способна выносить его сексуальность или даже тот факт, что он является мужчиной. Он вспоминал, что мать постоянно говорила ему, что хотела бы, чтобы Карл был геем, потому что геи никогда не бросают своих матерей. Отчим был жесток с Карлом на протяжении всего его детства, часто бил его по голове. Когда ему исполнилось 18, Карл решил заняться боевыми искусствами. Он считает, что с тех пор отчим стал его бояться и перестал бить.
Попытки Карла оставить дом и начать самостоятельную жизнь не увенчались успехом. Через короткое время после того, как он начал жить самостоятельно, он попал в жестокую конфликтную ситуацию с ровесниками и ситуацию насилия со своей девушкой. На мой взгляд, Карл боится, что почувствовать самого себя будет значить попасть в ловушку мира кровосмешения (инцеста) и стать жертвой того, что он ощущает, как желание его матери - быть с ней в особых взаимоотношениях. Дилеммы, возникающие в переносе в данной ситуации очевидны. Он пытался преодолеть свой страх отношений со мной, тщательно регулируя посещение сессий, во время пропусков он спал глубоким сном без сновидений. В этих состояниях сна без сновидений он пытается слиться с доэдипальной идеализированной матерью и разрушить все препятствия в их отношениях. Если и был очевиден предполагаемый садомазохизм в попытках Карла часто заставлять меня ждать, или его рассказах о различных криминальных поступках за пределами кабинета, я чувствовала, что основной целью всего этого была не атака на меня, а защита его собственного выживания. Его криминальные поступки, таким образом, имели целью дистанцировать его от меня и избежать значимых эмоциональных отношений. Во время начала анализа со мной, Карл был вовлечен в отношения с серьезными преступниками, некоторые из которых сидели в тюрьме (один из них за убийство), другие были серьезно ранены в драках с применением ножей; двое из них покончили жизнь самоубийством.
Его фантазии о первосцене включали в себя различные конфигурации насилия между мужчиной и женщиной, а также между женщинами. Жестокие гетеросексуальные фантазии были доступны с самого начала анализа. Нам удалось распознать его веру в то, что он был зачат через акт насилия. Но только через несколько лет после начала анализа нам стали доступны фантазии о более примитивном, включающим только женщин, мире. В этой более поздней конфигурации Карл испытывал трудности с различием полов и идентифицировал себя как женщину. Пример опасности этого «только женского» мира, исключающего наличие мужчин, представлен в следующей сессии.
Карл пропустил два сеанса. Когда он появился, он сказал мне, что ему потребовалось несколько дней, чтобы понять, что происходит в его голове. В воскресенье он прочитал в газете о движении, организованном женщинами, в которое мужчины не допускались, и в рамках которого женщины вступали в садомазохистические отношения, били и истязали друг друга. Эта статья вызвала у него ужас, и он не мог понять почему. Только спустя два дня к нему вдруг пришло понимание, что он связал у себя в голове это женское движение, меня и анализ. Потом ему приснился сон, в котором он зашел за женщиной в туалет и вдруг понял, что ее нос выглядел как пенис. Несмотря на это, он попытался приблизиться к ней, но был ужасно напуган и проснулся.
Одним из аспектов, который мы обсуждали во время той сессии, был ужас, который Карл испытывал перед этим «исключительно женским» садомазохистским миром, нашим анализом, где не было места для мужчин. В этот момент анализа образы и переживания ужаса были поставлены в центр отношений переноса. Также важно заметить, что прозрение Карла относительно этого процесса должны были произойти во время его отсутствия на нескольких сессиях. Ему была необходима эта дистанция от меня, чтобы иметь возможность думать, хотя это в то же время создавало чувство всемогущества, что «он может сделать это сам». Огромную важность для аналитика в данной ситуации имела способность выдержать этот процесс и не занять критическую или раздраженную позицию в отношение его потребности «сделать это самому».
Следующий случай из практики показывает, что, для Карла, проявление жестокости было связано с чувствами нужды и привязанности. Это отсылает к детскому воспоминанию, к которому он все больше стал получать доступ. В этот момент анализа Карл больше осознает свою потребность в кормящем аналитике/матери, которая смогла бы его защитить от доэдипальной идеализированной матери, его собственной жестокости и зверству его отчима. Также в этот период в переносе появилось колебание между кормящей матерью, с одной стороны, и преследующим объектом с другой.
На этой встрече, за две недели до перерыва на летние каникулы, Карл рассказывает о посещении летнего лагеря, куда он ездил и который он ненавидел, потому что он был далеко от матери и потому что там детей морили голодом. Ему было около 8 или 9 лет. Он был так голоден, что воровал еду по ночам. Он вспоминал, что писал своей матери, умоляя привезти ему еды. Он рассказывал: «Она приехала меня навестить, и я помню, как я увидел ее сидящей в палатке. Это выглядело как религия, видение, что она сидит в моей палатке с бесчисленными сумками еды. Свет в той палатке был сверхъестественным». Когда она уехала, он почувствовал, что не был к этому готов.
Я сказала: «Знаешь, когда ты рассказываешь мне о своем голоде в летнем лагере и нетерпеливом ожидании визита матери, мне кажется, ты также говоришь мне о своем страхе голода во время моего отсутствия на время летних каникул, и что ты будешь сидеть и ждать моего возвращения и аналитической еды, которую я тебе даю». Он ответил, что много думал об этом перерыве. Он также добавил, что проблема с отъездом его матери также была связана с тем, что он оставался один на один с вожатым-садистом, которому нравилось унижать его. Он чувствовал, что над ним все смеялись.
Я сказала, что я думаю, что есть часть его, которая чувствует унижение из-за того, что он так сильно скучает по матери/аналитику. Он добавил, что было также происшествие, связанное с его отчимом. Он приехал навестить Карла в лагере и, за какой-то его проступок, отец ударил его по голове фонариком на глазах у всех. Я ответила, что иногда он чувствует, что я бью его своими интерпретациями и идеями (фонарик), и он ощущает, что я пытаюсь его унизить ими, как например сейчас, когда я говорила о его чувствах, связанных с грядущим перерывом в анализе. Он сказал, что он может согласиться с этим. Он боялся того, что я могла ему сказать. Он чувствовал, что его мать на самом деле никогда не защищала его от отца. Он помнил, что она лечила его раны, но никогда не была способна ни остановить отчима, ни поговорить с ним об этом. Отчим перестал бить его после того, как он стал изучать единоборства.
Я ответила, что у него были также двойственные ощущения от этой матери/аналитика, с одной стороны опыт кормления, с другой, моя неспособность защитить его от его собственной жестокости. Он боялся, что и здесь тоже ему придется защищаться самому.
Он вспомнил историю из книги, Пустынный остров, о группе людей, оказавшихся на острове с лидером-тираном, которые, в итоге, поубивали друг друга. Я ответила, что мне кажется, что остров и летний лагерь символизировали его опыт быть покинутым его матерью тогда или мной сейчас, во время каникул. Он чувствовал, что его оставляют наедине с отцом-садистом/вожатым/тиранической частью его самого, кто унижает его, смеясь над его потребностями. (Я также отметила возрастающее присутствие жестокости в его историях на этой сессии, т.к. он воспринимал меня одновременно как кормящую его, но также «бьющую его своим фонариком», то есть своими интерпретациями, и сказала ему об этом). Он понял и рассмеялся, сказав, что он не делает мою задачу легкой. Я также сказала, что его рассказы на сегодняшней сессии напомнили о предыдущем перерыве в анализе, во время которого он ввязался в большое количество случаев проявления жестокости. Он ответил: «В этот раз я хотя-бы могу поговорить об этом перед перерывом!»
Описанная выше встреча началась с его рассказа о потребности в кормящей матери/аналитике. Эта мать также воспринимается как садистическая, получающая удовольствие от унижения его, нуждающегося. Ее отстранение или отсутствие воспринимается как преследующее. На протяжение сессии, альтернативой чувству нужды и уязвимости становится тирания жестокости. Присутствует постоянное переключение между идеализированной, кормящей доэдипальной матерью и преследующей частью себя, которая затем проецируется на отсутствие его матери или присутствие его отчима. Колебание между материнским и отцовским присутствием заключает в себе центральную проблему: для него воспринимать их как пару ведет к потенциальной катастрофе. В переносе Карл старается изо всех сил осуществить невозможную попытку найти пространство между его чувствами абсолютной уязвимости, с одной стороны, и его ответом на них жестокостью, с другой. Последовательность, описанная в этой сессии, постоянно повторялась в анализе Карла, хотя, как он сам заметил, теперь он имеет способность говорить об этом (для более полного обсуждения этой гипотезы, см. Перельберг 1995а).
Мария
Мария пришла в анализ в возрасте 40 с небольшим лет. Она чувствует, что на протяжение всего ее детства, ее мать никогда не была для нее доступна, будучи отсутствующей, холодной женщиной, не способной проявлять любовь ни эмоционально, ни физически. Постепенно в анализе мы получили доступ к глубоко спрятанному чувству ужаса по отношению к матери. С очень раннего возраста Мария обратилась к отцу в поиске его любви и поддержки, но была горько разочарована понимая, что ее мать всегда будет для него на первом месте.
Мария обратилась к аналитику из-за ее неспособности выстраивать отношения, а также у нее были различные ипохондрические симптомы в разных частях тела, что указывало на ее способность к ментализации (см. Фонаги 1991). Она сообщила мне, что перед тем, как обратиться ко мне, она пролежала в постели 6 недель. Ее друзья стали серьезно волноваться о ее состоянии, предполагая депрессию. Она же сказала, что была на самом деле заморожена из-за холода в школе, в которой она работала. Этот конкретный телесный опыт указывал с самого начала на подчеркивание моей пациенткой ее собственного тела, как места размещения ее переживаний. Тщательное описание ее физиологических и физических состояний стало основным материалом наших сессий в последующие годы.
Во время наших встреч, Мария вела длинные и повторяющиеся монологи о различных болях в частях ее тела. Во втором сне, который он принесла в анализ, через месяц после начала лечения, огромный кусок цемента неожиданно упал на трех женщин. Женщины были полностью расплющены, а затем стали бегать вокруг как сумасшедшие. Мария сказала, это выглядело как мультфильм. Это был сон, но он не чувствовался как сон. Затем она сказала, что возможно это то, что случилось с ней, когда ей было 18 и когда у нее случился срыв. На этой встрече мы говорили о ее восприятии этого сна как чего-то реального - она себя чувствовала, что она потеряла все свои чувства и свой объем, став плоской. Сон также олицетворял ее ощущение отрезанности от себя самой в настоящем, а также ее способ отношений со мной, она расплющивала меня во время сессий.
В первые две годовщины начала ее анализа, с Марией случались серьезные происшествия, каждое из которых могло ее убить. Эти происшествия и вред, который, по ее мнению, они нанесли ее телу, вместе с непониманием и жестокостью, которые она чувствовала от различных специалистов, которые ею занимались, занимали основную часть анализа. После несчастных случаев, Мария постоянно связывала свои различные чувства и переживания с этими событиями. Я бы предположила, однако, что эти происшествия также символизировали восприятие Марией анализа как главной катастрофы ее жизни. Бион (1963) считает, что любые процессы развития обязательно подразумевают катастрофическую перемену. Это сочетание обстоятельств, связанных вместе жестокостью, беспорядком и неизменностью. «Новая конфигурация» или «новая идея» может возникнуть только с помощью разрушения.
Повторение ее взаимодействия со мной и манера в которой она связывала со мной, происходящие с ней происшествиями, были беспощадными. Ощущение моей пациентки, что ее не понимают и не слышат, было абсолютным. Она проводила большинство наших встреч в злостной борьбе против всех и вся. В течение нескольких месяцев после каждого инцидента атмосфера наших сессий была заполнена абсолютным отчаянием. Мы обе чувствовали на протяжение какого-то времени ее анализа, что она была способна на насилие по отношению либо к себе, либо ко мне. Если я озвучивала слишком много, существовал риск, что она на самом деле атакует меня; если я предоставляла ее самой себе на слишком долгое время, она могла почувствовать себя настолько брошенной и в отчаянии, что могла бы убить себя.
Только очень постепенно мы смогли осознать, как происходящее в анализе являлось манифестацией жестокости ее внутреннего мира. Эта жестокость, которую она постоянно направляла против себя самой путем истязания собственного тела ее многочисленными ипохондрическими недомоганиями. Это жестокость проявилась во вне двумя инцидентами, случившимися с ней, и очень часто была близка к тому, чтобы проявиться в кабинете против меня. Мы смогли понять, что эти мысли о насилии и импульсы к насилию являются ее попытками регулировать дистанцию между нами, когда она чувствовала, что я подошла слишком близко (будучи добра к ней) или отошла слишком далеко (будучи холодной и не любящей). Эти мысли также символизировали ее представления о том, как строятся сексуальные отношения в паре.
На одной из встреч, к примеру, она рассказала мне о фильме, который она видела накануне. Фильм рассказывал о двух братьях-близнецах на востоке Лондона. Они выросли в семье рабочих и о них очень хорошо заботились в детстве. Несмотря на это, они совершали ужасные поступки, грабя людей, убивая и насилуя. Она почувствовала себя такой же, как они, потому что выросла в таких же условиях, и тоже сталкивалась с мыслями о насилии в своей голове. Ее трясло, когда она говорила мне об этом. Я ответила, что она пыталась описать мне, как ей страшно от того, что она думает ужасные мысли по отношению ко мне. Это был опасный момент сессии. Я думала, что она также боялась меня – братья-близнецы были оба жестокими – и я сказала, что, возможно, она боялась не только собственных жестоких мыслей, но и того, что я также могу иметь жестокие мысли по отношению к ней. Как только я ей об этом сказала, она стала безудержно рыдать, громко всхлипывая, но постепенно успокоилась.
В процессе анализа Марии мы смогли осознать, что оба происшествия, которые случились с ней во время лечения, были конкретными репрезентациями вреда, который может быть нанесен двумя людьми друг другу во время их встречи, репрезентациями разрушительной жестокости в паре. Дальнейшее подтверждение этому было получено из анализа ее снов, а также ее историй о проявлении жестокости между двумя людьми в реальности. Со временем, также стало понятно, что это относилось и к восприятию Марией ее отношений с матерью в раннем детстве. Мое предположение заключается в том, что эти различные временные измерения – догенитальные отношения с матерью и первосцена – не только слились в одно в ее психике, но также позднее проявились в ее отношениях с другими людьми. Как стало очевидно в ее переносе, Мария была вынуждена дистанцироваться от людей, которых она любила, из-за ее страха, что ей придется их убить, только бы не чувствовать свою нужду в них. Эта ее собственная нужда и является тем, что она в конце концов пытается убить в своих жестоких фантазиях.
Заключение
В анализе обоих моих пациентов стало возможным идентифицировать конкретные моменты в переносе, когда жестокие мысли и поведение обнаруживали себя. Каждый раз это были попытки создать эмоциональную дистанцию одновременно со своими собственными страшными мыслями и в отношениях с аналитиком. Моя гипотеза заключается в том, что эта жестокость относится к бессознательной фантазии как о первичных отношениях с матерью, так и о первосцене (см. также Перельберг 1995а, 1995b).
Концептуально, я понимаю жестокость моих пациентов, как защиту от пугающего и опасного объекта, а также как попытку достичь равновесия, в котором они не чувствуют себя ни слишком отделенными, ни полностью поглощенными объектом[2]. Сандлер предположил, что ради сохранения чувства собственной безопасности, Я будет использовать любые инструменты, имеющиеся в его распоряжении. На мой взгляд, данный принцип помогает в понимании жестокого поведения и фантазий некоторых пациентов: их можно рассматривать на фоне нужды в безопасности или как способ сохранения собственной психики (Фонаги и др.1993).
Оба эти пациента чувствуют себя неспособными войти в трехмерный мир, который они воспринимают, как жестокий и опасный, и они пытаются скрыться в отношениях двоих людей, которые, в свою очередь, также опасны и поглощают. Оба они испытывали затруднения дифференцировать свои мысли и мысли другого, и воспринимать других людей как людей, имеющих отдельную собственную психику, со своими мыслями и чувствами (см. Фонаги, 1991). Это привело, в обоих случаях, к дегуманизации другого и самих себя. Оба отступают в неживой роботизированный мир. Сны Карла в начале его анализа указывали на его восприятие себя как машины или компьютера, задействованного в опасных и жестоких играх. Мария воспринимала себя как обладательницу психотического тела, состоящего из кусков, которые атаковали и болели. Она пыталась удержать себя целой, став куском цемента, который она затем попыталась сбросить на аналитика и саму себя.
Эта жестокость представляла собой для моих пациентов попытку найти убежище от чувств, испытываемых по отношению к аналитику, которые были для них невыносимы. Мы можем проследить шаблон, по которому совершается жестокость, способ повествования, который позволяет идентифицировать лежащие в его основе фантазии. Эти фантазии для моих пациентов имели отношение к имаго всепоглащающей матери и веру в то, что первосцена являлась актом насилия. Насильственный акт или фантазия рассказывают нам историю, которая содержит как доэдипальную, так и искаженную эдипальную теории. Задачей аналитического процесса является следовать цепочкам ассоциаций по мере того как они появляются в переносе, и выстраивать историю их происхождения.
Литература:
Blum, H. (1992) Affect theory and the theory of technique. In Affect: Psychoanalytic Perspectives (Eds.T. Shapiro and R.N. Emde). Madison: International Universities Press.
Fonagy, P. (1991) Thinking about thinking: some clinical and theoretical considerations in the treatment of a borderline patient. In International Journal of Psycho-Analysis 72(4).
Fonagy, P. et al. (1993) Aggression and the psychological self. In International Journal of Psycho-Analysis 74(3): 471-85.
Freud, S. (1896) Extracts from the Fliess papers. In Standard Edition 1.
Freud, S. (1937) Constructions in analysis. In Standard Edition 23.
Green, A. (1973) Le discours vivant. Paris: Presses Universitaires de France.
Green, A. (1977) Conceptions on affect. In International Journal of Psycho-Analysis 58. Also in On Private Madness. London: Hogarth Press and The Institute of Psycho-Analysis, 1986.
Greenacre, P. (1975) On reconstruction. In Journal of the American Psychoanalytical Association 23,693-712.
Jones, E. (1929) Fear, guilt and hate. In International Journal of Psycho-analysis 10: 383-98.
Kernberg, O.F. (1991) Sexual excitement and rage. In Sigmund Freud House Bulletin 15: 3-38.
Klein, M. (1937) Love, guilt and reparation. In Love, Guilt and Reparation and Other Works. New York: Delta, 1975. pp. 306-43.
Klein, M. (1946) Notes on some schizoid mechanisms. In The Writings of Melanie Klein, Vol. 3, pp. 1-24. London: Hogarth Press, 1975.
Lewin, B. D. (1965) Reflections on affects. In Drives, Affects, Behaviour, Vol. 2 (Ed. M. Schur). New York: International University Press.
Limentani, A. (1977) Affects and the psychoanalytic situation. In International Journal of Psycho-Analysis 58: 171. Also in Between Freud and Klein (A. Limentani). London: Free Association Books, 1989.
Loewald, H. (1971) On motivation and instinct theory. In Papers on Psychoanalysis. New Haven, CT:Yale University Press, 1980.
McDougall, J. (1978) Plaidoyer pour une certaine abnormalite. Paris: Gallimard.
Perelberg, R.J. (1994) `To be or not to be-here': a woman's beliefs about her body, her objects and her accidents. In British Psychoanalytic Society Bulletin. Forthcoming in Female Experience (Eds. J. Raphael-Leff and R.J. Perelberg).
Perelberg, R.J. (1995a) A core phantasy in violence. In Psychoanalytic Understanding and Treatment of Violence (Ed. R.J. Perelberg). London: Karnac (forthcoming).
Perelberg, R.J. (1995b) Violence in children and young adults: a review of the literature and some new formulations. In Bulletin of the Anna Freud Centre 18(2).
Rapaport, D. (1953) On psychoanalytic theory of affects. In lnternational Journal of Psychoanalysis 34:177-98.
Sandler, J. & Sandler, A.M. (1978) On the development of object relationships and affects. In International Journal of Psycho-Analysis 59: 285-96.
Sandler, J. (1960) The background of safety. In From Safety to Superego. London: Karnac, 1982.
Sandler, J. (1982) The role of affects in psychoanalytic theory. In From Safety to Superego (J. Sandler). London: Karnac.
Schur, M. (1965) Drives, Affects, Behaviour, Vol. 2. New York: International University Press.
Shapiro, T. & Emde, R.N. (Eds.) (1992) Affect: Psychoanalytic Perspectives. Madison: International Universities Press.
Spezzano, C. (1993) Affect in Psychoanalysis: A Clinical Synthesis. Hillsdale, NJ: The Analytic Press.
Stein, R. (1991) Psychoanalytic Theories of Affect. New York: Praeger.
[1] От англ. to know» (знать, узнавать, познавать) и «knowledge» (знание) [2] Я осознаю, что важная разница между этими двумя пациентами заключается в том, что Карл на самом деле был жесток по отношению к другим людям, в то время как Мария нет. Тем не менее, она отличается от других моих пациентов, которые имели жестокие сны или озвучивали осознанно жестокие мысли по отношению ко мне, тем, что в определенный период в анализе мы обе знали, что она была близка к реальной атаке на меня в аналитическом кабинете. С самого начала его анализа, Карл не участвовал в настолько жестоких преступлениях, в каких он участвовал до.
ПОДРОБНЕЕ ПРОГРАММА СПЕЦИАЛИЗАЦИИ: www.psyclinic.org.ua