перевод: психоаналитик, Павловская Ольга
Международный психоаналитический журнал
Автор: Розин Жозеф Перельберг, 2017
В этой статье предполагается, что в анализе женщины аналитиком-женщиной ситуация переноса/контрпереноса может наталкиваться на меланхолическое ядро, что выражает утрату первичного материнского объекта, которая никогда не была оплакана. Привязанность к первичному утраченному объекту может быть сохранена в меланхолии, незаметным образом, и сильное желание, направленное на объект, может быть репрезентировано в последействии аналитического процесса. Далее будут изучены связи между этой первичной любовью, меланхолией и нерепрезентируемым опытом в анализе женщины. Эти анализы сильно влияют на взаимоотношение с соматическим. Интернализация тела матери, которая необходима в развитии женщины, может принять пугающие, фрагментированные, частично-объектные качества. Приводится пример анализа, проходящего с частотой 5 раз неделю.
Введение
В этой статье я предполагаю, что анализ женщины, аналитиком-женщиной, может столкнуться с меланхолическим ядром во взаимоотношении с внутренним материнским имаго. Привязанность к этому первичному объекту любви сохраняется в меланхолии, незаметным образом, и репрезентируется лишь в последействии аналитического процесса. Я предполагаю, что атаки на тело, которые происходят в ходе подобного анализа являются выражением атак на первичный объект, в тоже время этот объект сохраняется в себе.
Эти анализы выдвигают на передний план интенсивные соматические переживания, которые имеют тенденцию выражаться во фрагментированных, частично-объектных понятиях, таким образом, то, что появляется в анализе, это части тела – грудь, матка, яичники и анус (Корне-Жанин, 1998). Происходит процесс телесной фрагментации из-чего иногда бывает трудно понять, имеет ли мы дело с истерической репрезентацией или с меланхолией. Дифференциация, как показано в этой статье, будет проводиться с помощью контрпереносеа аналитика, таким образом, рассмотренная проблема воспринимается психоаналитиком не с точки зрения битвы между любовью и ненавистью, а точнее, с точки зрения жизни и смерти. Опыт показывает, что сама жизнь пациентки может быть под угрозой.
Доэдипальное отношение с матерью было поздним открытием в работе Фрейда. Он обращался к архаическому отношению маленькой девочки к ее матери как «черному континенту», труднодоступному для анализа, так как это довербальная, сенсорная сфера. Он надеялся, что психоаналитики женщины будут в состоянии пролить свет на эти процессы. Фрейд, тем не менее, идентифицировал сексуальное желание маленькой девочки к матери и желание дать ей ребенка.
Недавно Юлия Кристева предположила существование психосоматической усталости в женщине, что выражается в ее невозможности «выбрать пол своего объекта желания, потому что она не смогла пройти через бисексуальность» (2012). Женщины находятся в невозможном положении, когда они хотят, чтобы их матери и отцы были одним и тем же объектом любви. Это неотъемлемая часть бисексуальности у женщин, любовь к матери никогда не прекращается. Я считаю, что меланхолия может встречаться в анализе женщин, и что она потенциально усиливается в анализе женщин аналитиками-женщинами.
Меланхолия, в отличие от скорби, характеризуется тем, что не ясно, что именно было утрачено; это связано, в некотором роде, с потерей объекта, которая изымается из сознания. Я предполагаю, что только в аналитическом процессе утраченный первичный эротический объект будет найден и конституирован в превратностях переноса и контрпереноса.
Фрейд также утверждает, что «в скорби мир становится опустевшим и обедневшим; при меланхолии таким становится само Я» (1917); пациент представляет свое Я нам как бесполезное. Это, объясняет Фрейд, обусловлено амбивалентностью. Анализ меланхолического пациента может, таким образом, привести к возможным тупикам, вызванным садомазохистическими отношениями в анализе.
В статье рассматриваются связи между первичной любовью, меланхолией и нерепрезентируемым опытом в анализе женщин, а также их репрезентация, достигнутая благодаря превратностям переноса и контрпереноса.
Во многих анализах женщин формируются невнятные, порой пугающие телесные переживания в садомазохистских отношениях с аналитиком-женщиной. Садомазохизм и страдание, которое оно влечет за собой, вторично по отношению к меланхолии, которую маскирует такой опыт. В перспективе это поднимает глубинные вопросы техники - интерпретации, сфокусированные на деструктивной функции садистических атак (на самого себя и другого) могут упускать лежащие в основе устремления, которые эти атаки скрывают. Грин идентифицировал критическую точку техники: «интерпретировать ненависть в депрессивных структурах, это равносильно никогда не приближаться к основному ядру этой структуры» (1986). Это вторит тому, что утверждала Дж. Ривьер: «Ничто не приведет к более негативной терапевтической реакции пациента, чем неспособность распознать что-либо, кроме агрессии в его материале» (1936).
Соматическое в психоанализе должно включать бессознательные фантазии о теле. Такой ракурс вызывает то, о чем упоминал Фрейд как таинственный скачок от психического к соматическому, который был основой психоанализа в изучении истерии. В психоанализе соматическое является в действительности связанным с сексуальным и включает инфантильную фантазийную жизнь.
Соматическое неразрывно связано с первичным отношением к материнскому объекту.
Гипотеза: Ядро конфликта и телесные симптомы
Неудивительно, что борьба многих женщин за то, чтобы отвернуться и отделиться от своих матерей, связана с телесным симптомом. Большинство анализов, приведенных в Женском Опыте: Три поколения аналитиков–женщин в работе с женщиной (Рафаэль Леф[1] и Р. Перельберг, 1997, 2008) затрагивают телесный симптом. Поэтому Алиса Балинт[2]считала, что женщине необходимо чувствовать, что она была удовлетворена телесным опытом с матерью как младенец чувствует, что его собственное тело удовлетворено его матерью (А. Балинт, 1997). Она описывала способ, которым ее две женщины-пациентки выражали сексуальность по отношению к своим матерям (А. Балинт,1997). Марион Бургнер[3](1997) описывала анализ 17-летней девушки с булимией, которая совершила попытку суицида. Для ее пациентки, Кары, переедание и рвота были ее единственным обладанием матерью и ее отделением от матери, которую она переживала через внедрение и вторжение. Мать и дочь были связаны друг с другом через сумашедшую аддиктивную сексуальность. Перенос и контрперенос был важным источником информации об аффективных состояниях пациентки, что позволило в процессе понимать довербальные состояния психики пациентки. Диана Биркстед-Брин[4]рассматривала случай пациентки-аноректика с точки зрения «ее желания, и страха слияния с матерью» (1989). Она полагала, что у пациентки-аноректика существует нарушение символизации, которое не позволяет развивать пространство между матерью и дочерью. В то время как такой конфликт у мальчика может привести к перверсии, в случае ее пациентки, это привело к анорексии как попытке иметь тело отличное от ее матери (Биркстед-Брин, 1989). Она цитирует Гарольда Бориса[5], рассматривающего слияние с точки зрения «не я» и «не ты» пространства, (1984) и предполагает, что девушка-аноректик потерпела неудача в создании переходного пространства в отношении со своей матерью.
Моя пациентка Мария развила целую серию телесных симптомов в ходе анализа. Я сумела понять резкие дерганья на кущетке на протяжении многих месяцев как «конкретный опыт ее контакта со мной, при котором она одновременно испытывала возбуждение и атаковала меня». Они выразили ее переживания материнского вторжения, которое ощущалось убийственным в переносе, также, как и ее телесная разрядка убийственных эротических чувств ко мне (Перельберг, 1997, 2016).
В введении к Женскому опыту (1997), я тогда предположила, что многие телесные переживания некоторых женщин в клинической практике представляют из себя попытки иметь тело и самоощущение, отделенное от матери. В то же самое время, эти симптомы кажется представляют аспект отношения с матерью, который не был должным образом интернализирован: мать как защитник от собственных сексуальных и деструктивных фантазий ребенка.
Также источником напряжения служит первичное эротическое и амбивалентное отношение к матери. Симптомы выполняют парадоксальную функцию, выражая конфликт между сильным желанием и страхом слияния с матерью. Девочка, как утверждает Люс Иригарей[6], «содержит в себе мать, в некотором смысле, в своей коже, во влажности своих слизистых оболочек, в близости своих самых интимных частей, в тайне своего отношения к беременности, рождению и в своей сексуальной идентичности» (1989). Этот конфликт находится в самом ядре перверсий, как утверждал Мервин Глассер[7](1979), и это может иметь большее значение, так как находится в основе отношения каждого человека с матерью. Я допустила, что это доэдипальное напряжение более распространено в анализе женщин аналитиками-женщинами. Хотя некоторые клинические случаи, обсуждаемые здесь могут показаться чрезвычайными, я считаю, что они проливают свет на некоторые архаические формы отношений маленькой девочки с ее матерью. По моему опыту, нередко, анализы женщин аналитиками-женщинами включают телесные симптомы. Суть конфликта девочки находится между ее идентификацией и дифференциацией от тела матери? Она поместит конфликт в свое собственное тело? В этом ее отличие от мальчиков, для которых конфликт экстернализуется? Ранее я противопоставляла истерию пациентки Брейера Анны О. насилию пациента, которого я назвала Карлом. Я тогда задалась вопросом: «Анна О. нападает в своем собственном теле на тело своей матери, в то время как Карл должен в другом найти свою мать?» (Перельберг, 1999)
Фрейд первым обратил внимание в 1920 на актуальность пола аналитика, когда имел дело со случаем женской гомосексуальности, в котором к нему развился негативный перенос. Позднее, в 1931, он также подчеркнул важность способности аналитиков-женщин получить больший доступ к доэдипальному переносу при работе с женщинами. Именно аналитики-женщины в основном писали об анализе женщин таким образом, чтобы учитывать их пол и сексуальность в переносе. (Перельберг, 1997, 2008). Почему так? Может быть потому, что телесная идентификация в анализе женщин более доступна аналитикам-женщинам из-за их телесного сходства? Это поднимает интересные вопросы о том, каким образом тело аналитика может быть интернализовано на перцептивном уровне и репрезентировано как обрамляющая структура в ходе анализа (Перельберг, 2015, 2016).
Многие аналитики считали, что последовательность материала, представленного в переносе может отражать пол аналитика, и первичный доэдипальный материал чаще идентифицируется в анализах с аналитиками-женщинами. Гловер (1955), Блум (1971), Пайнз (1993) и Балинт (1973) также подчеркивали в своих работах с пациентками, что существуют характерные вопросы, поднимающиеся в переносе к аналитикам-женщинам. Пайнз полагала, что «физическая возможность аналитиков-женщин быть матерью подходит для переноса примитивных чувств в результате частичной материнской депривации (1993). В этом отличие от переноса по отношению к аналитикам-мужчинам, о котором часто говорят, что он представлен в эротизированной псевдо-гетеросексуальной манере.
Во всем этом, нельзя упускать из виду известную эдипальную конфигурацию аналитической ситуации. Шассе-Смиржель (1986) указывала, что в анализе анализанту предлагается утроба для возможной регрессии, но в самом сеттинге, с его рамочной структурой и правилами, его ограничениями воспроизводится то, как отец разделяет мать и ребенка. Она обсуждает проблему с точки зрения того, как женственность аналитиков – будь-то мужчин или женщин – влияет на профессиональную практику. Я пришла к мысли, тем не менее, что существует сильное напряжение выражать себя живее в доэдипальной области анализа женщин аналитиками-женщинами.
Следующий клинический кейс демонстрирует пример анализа, проходящего с частотой 5 раз в неделю, он позволил мне углубить эти идеи.
Эмма
Эмма пришла в анализ, когда ей шел двадцатый год, она обратилась из-за постоянной и интенсивной тревоги, которая парализовала ее жизнь. Они приехала из страны в Латинской Америке, и анализ проводился на ее материнском языке. У Эммы усилилась озабоченность своим телом и она чувствовала временные недомогания, которые имели тенденцию уменьшаться, когда тревога утихала. Она была крайне тревожна на первой консультации и не могла решить приходить ли ей снова. Рассматривая книги в моем кабинете, она заметила, что у меня нет места для нее в моей душе – это было проявление переноса ее отношений с отцом, известным писателем, у которого, как она чувствовала, не было для нее места, особенно после смерти матери. Эмма чувствовала, что отец больше сосредоточен на своем старшем сыне, который пошел по стопам отца и также стал известным писателем.
Эмма после нескольких консультаций решила проводить анализ, но она сопротивлялась лечь на кушетку. После нескольких месяцев работы лицом к лицу, она в конце концов легла на кушетку, и начался аналитический процесс пять раз в неделю. В самом первом сне, который она принесла, после того, как легла на кушетку, мы с ней сливались в эротических объятьях. Этот первый сон, после того как она сопротивлялась лечь на кушетку, предупредил меня об эротической доэдипальной области, от которой она должна себя защищать.
Первые годы в анализе Эммы преобладали травматические события ее жизни. Она была очень близка со своей матерью в детстве и помнила, что хотела следовать за ней повсюду. Ее мать, казалось, была очень преданной и любящей обоих своих детей. До рождения детей она была пианисткой, но закончила свою карьеру с рождением детей и выступала лишь от случая к случаю. Семья жила в крупном городе в Латинской Америке. У них была небольшая семья, так как родители не имели братьев или сестер. Они проводили выходные в двух часах езды от дома на ферме, принадлежащей нескольким поколениям семьи ее матери. Это была ферма, на которой случился несчастный случай с ее мамой, когда Эмма была еще совсем юной. Мама упала с лошади во время занятий верховой ездой, сломала позвоночник и спустя несколько недель после этого умерла. Это произошло на каникулах, которые Эмма проводила вдвоем с мамой на ферме. Ее брат в это время проводил каникулы с бабушкой по отцовской линии. Эмма неистово пыталась связаться с кем-то, кто ей бы помог, она чувствовала, что прошло много времени, прежде чем она в конце концов смогла найти взрослого. Она ощущала, что взрослые были далеки от тех переживаний, в которые она погружена. Я ощутила, что могу понять опыт, который повторялся у нас в кабинете в течение достаточно долгого времени: яростная, вездесущая тревога, ощущение катастрофы, которое всегда заполняло процесс происходящего. Я проинтерпретировала это:
«Опыт катастрофы, которая уже произошла, но, тем не менее, всегда происходит».
Эта (незамкнутая) интерпретация связала ее постоянную тревогу с опытом, предшествующим смерти матери и ее опытом беспомощности, когда она осталась одна. Наша последующая работа фокусировалась на этом событии, и привела к длительному периоду спокойствия и развития в жизни Эммы. Она вышла замуж, родила двоих детей, и закончила аспирантуру. Я часто думала, о том, что у нее не было мамы, которая стала бы свидетелем ее развития как подростка, юной девушки, и я чувствовала себя очень тронутой ее достижениями.
Несколько лет спустя, я подняла тему завершения терапии, и Эмма развила целый ряд телесных ощущений – пульсаций (сердцебиений), которые вызвали страхи сердечного приступа, а также других разнообразных жалоб и неопределенных симптомов. За несколько недель она впечатляющим образом потеряла вес, что вызвало у нее страх возникновения рака, в результате проверки диагноз не подтвердился. Она сама описала эти ощущения как чувства без мыслей. Она прошла ряд медицинских исследований у эндокринологов, невропатологов и гинекологов, все они подтвердили отсутствие физических причин возникновения ее состояния. Со временем, все ее ощущения сконцентрировались на вагине. Она описывала их подробно на сессиях. В течение многих месяцев, я испытывала чувство беспомощности, когда выслушивала ее подробные рассказы о походах к врачам- в основном мужчинам - и о ее телесных симптомах. Я чувствовала себя очень поддерживающей в этот период и предприняла несколько попыток интерпретировать эти симптомы как часть символического процесса.
Мне показалось, что мое предложение о завершении анализа вызвало страх травмы и смерти, и мощное повторение ее внутреннего состояния тревоги и страха, после несчастного случая с мамой и в течение нескольких недель, предшествовавших ее смерти. В течение последующих месяцев ее анализа, я сильно беспокоилась относительно ее состояния здоровья. Постепенно, по мере того, как различные врачи ничего не ходили, я стала более уверенна, что ее состояние было реакцией на мое предложение - начать думать о дате завершения анализа. Появилась возможность предложить осторожные интерпретации, которые бы обращались к психическому смыслу.
Я приведу пример сессии, которая случилась в конце этого периода:
Четверг
Эмма пришла вовремя и легла на кушетку.
Она рассказала мне в начале сессии о письме от невропатолога, которое он отправил ее врачу в начале месяца.
П[8]: Я собираюсь увидеться с ним завтра. Он сказал, что если ситуация будет разрастаться, он предложит дальнейшие исследования. Я не хочу больше никаких тестов: Я не хочу больше врачей. Я боюсь идти спать, так как я не знаю, что может случиться в течение ночи….
Мне приснился сон прошлой ночью: Я вижу зрительный образ его очень четко. Я пошла к парикмахеру. Там произошла ужасная сцена. Там были все эти женщины, лежащие на спине- как бывает в парикмахерском салоне или у стоматолога. Они все обнажены, довольно старые, без кожи; можно увидеть их мышцы, их плоть. Это напомнило мне выставку, на которой были мертвые тела. Затем эти восемь женщин лежат в морге, расслабленные. На одной из женщин можно рассмотреть все ее вены- это стыдно, у меня нет снимка этого для вас. (Я живо представила то, что она рассказывала, и чувствовала себя ужасно). Было какое-то ощущение в области таза. Они были все такие старые. У моего парикмахера я встретила много старых женщин.
Когда я проходила тесты несколько недель назад, я встретила женщину, похожую на женщину из сна. Это был тревожный сон. Это был шок увидеть эти тела. Они были очень аккуратные. Один образ остался у меня в голове – туловище. Без кровотечения. У них были неповрежденные тела без кожи. У меня был забавный случай- не смешно, правда. Когда я вернулась домой, я вставила ключ в дверь и не смогла ее открыть. Я предположила, что кто-то закрыл ее изнутри. Я почувствовала холод и усталость. Я подумала, что было бы не так дорого разбить заднюю дверную панель. Я собралась это сделать, но я решила попробовать еще раз открыть и дверь открылась.
(молчание)
Я чувствую этот сон захватывает мою голову….
А[9]: Это был такой ужасный сон… Возможно это то, что вы боитесь может случиться ночью, если вы заснете; вы увидите такой ужасный сон.
П: Точно! Я чувствую отчаянье.
А: Я думаю, что сон выражает опыт прихода сюда в течении всех этих восьми лет: соединение стоматологического кресла и парикмахерского салона, тесты и морг. Это ужасный опыт в данный момент; вы чувствуете себя обнаженной, хрупкой, без кожи, испуганной, той, у которой нет ключа открыть дверь.
(Я также думаю о теле ее умершей матери, присутствующем на заднем фоне в течение всех этих восьми лет).
П: Я в ужасе от необходимости делать поясничную пункцию или спинальный тест… Я согласна со сном; вся эта идея так шокирует. Все, о чем мы сейчас говорим- это мое тело, моя вагина и мои вены.
А: Все же вы смогли открыть дверь и уйти…
П: Все, что я делаю – это говорю о моем больном теле. Я не сомневаюсь в существовании беспокойства в этой области (вагине). Это заставляет меня хотеть плакать….
А: Возможно, безопаснее говорить языком симптомов, даже, если они, в то же самое время, так расстраивают.
…
(молчание)
П: … Но я так волнуюсь обо всем этом. Я полностью убеждена, что что-то не так с моим телом. Я не верю, что моя психика способна спровоцировать все это.
Можно заметить появление способности Эммы открыть дверь мышления о ее телесном опыте. Изображение мертвых тел во сне было ужасны; это передано через очень терзающие образы, что выражает невозможность выразить словами- она чувствует себя мертвой внутри, в идентификации с мертвой матерью. Также передана борьба, за последние несколько месяцев, сохранить меня как живого аналитика, который сможет предложить диалог, облегчающий появление живой женщины. Еще была и дверь, которая начинала открываться. Конец сеанса показывает, насколько условно этот было – открытие двери ощущалось как что-то уже почти невозможное, и Эмма вернулась к своему отчаянью от телесных симптомов.
Несколькими неделями позднее, Эмма описала события вокруг смерти соседа, который, как она рассказала, жил в доме за соседней дверью всю свою жизнь и покинул дом, чтобы быть похороненным. Она описала гроб в мельчайших подробностях.
Думая об этом соседе, покинувшем дом мертвым. Я поймала себя на том, что говорю ей:
«Это наводит меня на мысль об опыте последних месяцев; мы обе жили внутри вашей вагины; мы не можем избежать этого опыта или придать ему смысл. Мы просто должны быть там, пока один из нас не умрет».
Она на время удивленно замерла и затем погрузилась в свои мысли, успокоившись до конца сессии. Я была удивлена своей интерпретации, которая передала так много моего опыта пребывания с ней в последние месяцы.
До сих пор она говорила мне, что не было никаких мыслей, связанных с ее различными телесными ощущениями, постепенно она смогла больше рассказать о сознательных фантазиях. Это сцены между женщинами. Четыре сцены особенно взволновали ее, и она рассказала мне о них подробно, неуверенно и с чувством стыда/возбуждения.
В словах Эммы слышится отчаянье: стала ли она гомосексуалистом после всего этого анализа, поскольку это были недавние фантазии?
Я подумала, что все состояния либидинального инвестирования в отношении с ее матерью/аналитиком стали доступны в этих сценах – от поверхности кожи до орального, анального и фаллического аспекта отношений. Я сказала ей, что эти сцены выражали различные способы проникновения/быть проникнутой женщиной через все возможные отверстия и поверхности тела. Также это были способы сохранить эту женщину. Эмма почувствовала огромное облегчение.
Череда сексуальных сцен между женщинами, которые она описывала казалось конституируют соматическое - эротическую память - фантазию ее отношения с ее матерью/аналитиком, пробуждая у Эммы инфантильные воспоминания различных способов инкорпорирования тела матери.
За этим последовал период, когда она рассказывала мне о воспоминаниях телесного контакта с со своей матерью, что выражало природу страстной привязанности ребенка к матери: погруженного в груди матери, сжимающего ее в объятиях, сидящего на ее коленях, нюхающего ее ягодицы, когда они принимали душ вместе и рост ее достигал их высоты. Эти различные воспоминания стали теперь эротизированы, оставляя ее с чувством смущения и испуга, во власти сносящей все на своем пути волны, которая кажется разрушит все существующие барьеры и защиты, возведенные вытеснением. Благодаря воспоминаниям о ее изучении загадки материнского тела и сексуальности, появилась ее собственная сексуальность как женщины, которую Эмма пытается понять здесь и сейчас в своем анализе.
Эта фаза анализа Эммы проживалась нами обеими как реальная травма, повторяющаяся снова и снова. Каждое воспоминание/фантазия ощущалось как «переворот» (травма), потенциально развиваясь в симптомы, которые чувствовались в каждой части ее тела, нельзя было быть уверенным, приведет ли анализ в конечном итоге к проработке в последействии либо будет просто повторение травмы. Во многих симптомах, которые Эмма переживала в этот период анализа, я не была уверена: либо она, действительно, больна, либо возможно понять ее симптомы как часть процесса символизации. Парадоксально, но эта мысль позволила мне почувствовать себя свободнее от ее симптомов.
После многих месяцев агонии, слияния и симптомов анализ постепенно перешел в другую фазу – благодаря снам, ассоциациям и проработке. Постепенно симптомы Эммы исчезли. Со временем, спустя два года, Эмма смогла занять академическую должность, и начал писать. Процесс идентификации с ее отцом, и аналитическая функция вышли на передний план. Аналитическая функция позволила ей выйти из запутанной идентификации с матерью, и начала происходить реальная работа горя. Образ ее матери сам стал живым присутствием в ее сознании.
Встреча с меланхолическим женским в анализе женщин
Фрейд утверждает, что при меланхолии существует идентификация Я с утраченным объектом. Поэтому, тень объекта упала на Я, и отныне оно оценивается, как если бы это был объект, оставленный объект. Таким образом, объектная потеря трансформировалась в потерю Я и конфликт между Я и любимым человеком в раскол Я (расщепление) между критической частью Я и Я, измененным идентификацией. (Фрейд, 1917(1915)).
Потеря объекта ведет к его инкорпорации в Я, и это, в свою очередь, становится способом обладания объектом. Инкорпорация делает акцент на телесном - в отличие от идентификации, которая требует отказа от объекта. Мари Торок[10]предложила термин «инкорпорация» применять к потере, которая произошла «до того, как от желаний, касающихся объекта можно отказаться» (1994). Эта потеря действует как запрет, и «запретный объект обосновывается в Я как компенсация потери удовольствия и неудачи интроекции». Торок говорила, что инкорпорация может произойти с помощью репрезентаций, аффектов и телесных состояний. Тогда как интроекция позволяет покончить с зависимостью от объекта, инкорпорация укрепляет воображаемые связи с объектом.
Юдит Кестенберг предложила различать «внутренние» и «наружные» анатомические конфигурации и связанные с ними фантазии (1968). Для маленькой девочки репрезентация ее гениталиев как внутреннего пространства влияет на ее переживание своей женственности. Взгляды Ю. Кестенберг значительно повлияли на французских аналитиков, которые указали важность конструкции внутреннего пространства в ходе развития женщин, от бытия в утробе матери и затем до бытия в руках матери до конструкции потенциального внутреннего пространства от рта до ануса, и, в конце концов, до вагины, которая действительно приводит к настоящему внутреннему пространству – утробе при беременности и ее экстернализации при рождении ребенка (Курню-Жанин,1998; Кристева, 1995, также см. Брирли, 1932). Три отверстия (рот, анус, вагина), так же, как и чувствительная поверхность кожи, служащая границей, охватывают основные пути, которыми женщины постепенно выстраивают свое внутреннее пространство (см. Шерже-Смиржель, 1976). Это было как будто, Эмма из-за провала в сенсорном, телесном опытах структурировала женское тело в своем анализе. Столкновение с женским в анализе может быть путешествием в то, что характеризует само бессознательное: дезинтеграция, разрыв и несвязность. (Н. Абрахам и М. Торок, 1994).
В середине анализа Эмма погрузила аналитическую пару в соматическую вселенную, составленную из телесных частей: груди, яичников, уретры, ануса и вагины. Мы жили в области телесного слияния, фрагментации и страдания, ввергнутые в мощное регрессивное движение, в процессе разрыва с чем-либо, о чем можно было думать: акценты были на телесных ощущениях, которые переполняли и ощущались как смертельные.
Моник и Жан Курню (Курню-Жанин и Курню, 1993) сослались на тип переноса в анализе женщин как архаическая память о материнском имаго, которая выражается тем, что в аналитической работе встречаются «мертвые тела» - как останки после смертельного боя. Их описания пробудили мои переживания в середине процесса анализа с Эммой: чувство втянутости в смертельную битву, где никто не знает, выживет ли пациент или анализ - это путаница между жизнью и смертью. Это также и описание доэдиапальной сферы, доступ к которой можно получить только в рамках анализа.
Я знаю, что Эмма страдала из-за определенной травмы в ее жизни, она потеряла свою мать слишком рано. Это мой опыт, все-таки, но то, к чему мы получили доступ в анализе с ней - это доэдипальные элементы, которые существуют в настоящем в анализе многих женщин аналитиками-женщинами.
Ю. Кристева[11]описывает доэдипальность как игру телесных ритмов и доязыкового обмена между младенцем и матерью: это сфера семиотики[12]. Она обращается к Платону, в диалоге «Тимей» назвавшем Хору[13]местом недифференцированного телесного пространства между матерью и ребенком. Символический эдипов комплекс вводит в игру доминирование области унифицированных текстов, культурных репрезентаций и знаний. Эта разница между семиотическим и символическим, однако, ретроспективно, только через символическое можно иметь доступ к семиотическому. Для Кристевой, субъективность основывается на конститутивном вытеснении материнства, хоры, семиотики, абжекта[14](лиминальные[15]состояния, например, беременность). Возможно, в этом анализе мы получили доступ к переживанию изгнания, потенциальной дезинтеграции тела в телесные части, до начала процесса реинтеграции.
Кристева предположила две стороны эдипальной фазы у девочек: «Эдип 1» касается и мальчиков и девочек, когда желание матери доминирует, до смены объекта у девочки от матери к отцу:
Мастурбация, желание инцеста к матери: это основной аспект в комплексе Эдипа 1, который структурно определяет как девочку, так и мальчика, до вступления в Эдип 2, который заставляет ее сменить объекты (отец вместо матери). Все же, начиная с этой структуризации, существуют различия между фаллицизмом девочки и мальчика. (Кристева, 2000).
Кристева подчеркивает присущую женщине бисексуальность тем, что страсть к матери никогда не прекращается. Им суждено продолжить желание их матери, и это характеризует их фундаментальную «странность». Кристева обращается к женской эндогенной гомосексуальности (2012), которая «остается вытесненным центром женской психосексуальности в течение всей жизни, что также недоступно для анализа, как «скала кастрации», если не больше (2012). Женщины находятся в невозможной позиции желания: они желают и их матерей, и отцов в одном и том же объекте любви. Кристева предполагает, что причина женского вагинизма в свойственной им бисексуальности (Оливер, 2012). «Женщины субъективируются по отношению к внешней психосексуальной незавершенности: это утомительное, изнуряющее колебание между неустойчивыми, неразрешенными объектами желания («как того требует выраженная психическая бисексуальность») (2012). В этой формулировке Кристева верна Фрейду, для которого «бисексуальность … выходит на первый план более четко у женщин, чем у мужчин» (1931).
Кристева считает, что в психоаналитическом процессе женщина может перемещаться через пограничное состояние, присущее ее бисексуальности к безмятежности. Эта безмятежность фактически взрывает иллюзию единства и целостности, чтобы страстно любить, и в то же время отпустить эту любовь, чтобы наслаждаться жизнью.
Меланхолия и эротизация
Из сказанного выше, можно выделить решающее измерение, которое присутствует в анализе таких пациенток: это борьба с меланхолическим ядром, которая не может быть проработана (в анализе мужчин меланхолия также может быть найдена в форме эротизации в см. Перельберг, 2011). Ядро меланхолии - это убийство первичного объекта, который утрачивается навсегда, и все же никогда не утрачивается полностью, потому, что субъект всегда будет предпринимать попытки его найти вновь. Именно этот объект никогда не был захвачен, и эти пациентки пытаются это сделать через явный садизм и жестокость по отношению к своим объектам, и в своем анализе по отношению к своим собственным телам и аналитику.
Если любовь к объекту – это любовь, от которой нельзя отказаться, хотя сам объект утрачен – можно найти убежище в нарциссической идентификации, затем ненависть, направленная на замещающий объект вступает в игру, злоупотребляя им, унижая его, заставляя страдать и получая садистское удовлетворение от его страданий. (Фрейд, 1917/1915).
Эта цитата устанавливает связь между меланхолией, садизмом, мазохизмом и негативной терапевтической реакцией, при которой пациент «отказывается» поправляться. Это означало бы отпустить материнский объект. Это было, в реальности, когда я заговорила о возможном окончании анализа, ускорился процесс, который я описывала. Переживание в контрпереносе в течение этой фазы анализа выражало влияния сил нарциссизма. Аналитик обязан пережить в процессе судьбу утраченного/разрушенного объекта. Я не могу переоценить отчаяние, которое я испытывала по поводу того, выживет ли Эмма и выйдет ли из анализа успокоившейся. Я боролась с тем, было ли этично продолжать, так как Эмме, казалось, становилась все хуже, а не лучше. На протяжении этого периода, однако, она никогда не пропускала сессии и всегда лежала на кушетке. Это позволило мне, в тоже самое время, увидеть глубокий смысл рабочего альянса между нами, о чем и говорил весь опыт.
К концу второго этапа ее анализа, Эмма принесла другой сон: Она была в ванной, там было много трубок, выходящих из нее, включая рот. Ее кормили таким образом, и она была где-то между жизнью и смертью. Это была память о ее матери на смертном одре. Но трубки также напоминали ей о недавнем осмотре гениталиев, при котором инъекция контрастного вещества вызвала у нее чувство жжения.
Здесь присутствует уравнивание между ртом и гениталиями, ситуация кормления и осмотра гениталиев, жизнь и смерть. Я прокомментировала ее сон таким образом:
«На кушетке, существует путаница между живительным питанием, сексуальным возбуждением и смертью».
Après-coup[16]
Анализ Эммы демонстрирует проблему повторения, связанную с сексуальным и травматичным, фрактальность присутствует в последействии (Шерве,2009, Перельберг, 2006, 2015). Фрактал- это сложная геометрическая структура, обладающая свойством самоподобия: каждый объект содержит копию самого себя и последовательность кажется повторяющейся. Повторения, однако, отражают структуру, подобно зеркалам, которые бесконечно отражают друг друга.
Во время анализа Эмме приснился сон:
Мужчина пришел установить особый вид жидкости для полоскания рта в ванной – комната подобно ванной комнате в отеле – огромный дозатор, с большим количеством петель. У него было зеркало. Я также была удивлена –сколько там зеркал, что это говорит обо мне? Над раковиной, на другой стене, также было много зеркал. Это заставило меня задуматься о том, как меня преследуют, как будто я потеряла чувство реальности.
Многие ассоциации на этой сессии касались подруги матери, у которой был рак груди и мастэктомия. Эмма вспоминала название аутоиммунного заболевания, подразумевающего гибель клеток.
На этой сессии появилась в кабинете интенсивная тревога, буквально осязаемая. Я сказала:
«Возможно множество зеркал в вашем сне отправляют к вопросу о том, как много нужно зеркал, чтобы увидеть, что происходит и что может привести к гибели клеток….?»
Я также имела в ввиду в этот момент, что Эмма много раз смотрела на свою вагину в зеркало, пытаясь разобраться, что с ней происходило. Заглядывая в зеркало на ее скрытую феминность, казалось, появлялся способ обнаружить кастрацию ее пола. Во сколько зеркал она должна смотреть, чтобы смириться со своей кастрацией? У меня появились мысли, которые связывали переживание Эммы себя больной и ее феминность, но я не сказала ей об этом тогда.
Вспоминается Фрейд с разглядыванием горла Ирмы. Жак Лакан комментировал этот эпизод Фрейда с разглядыванием горла Ирмы следующим образом:
Здесь происходит ужасное открытие, о плоти, которую никто никогда не видит, это основа вещей, другая сторона головы и лица, главным образом секреторные железы и плоть, из которой все сочится. Это самое сердце тайны, плоть, в которой она страдает, бесформенная, поскольку сама по себе ее форма вызывает тревогу (Лакан, 1978).
Различные этапы анализа Эммы были теми зеркалами, которые отражали друг друга, подобно фракталу. В первой фазе Эмма повторила тревогу перед лицом умершей матери и свои попытки найти кого-то помочь ей. На втором этапе, хронологически последнем в анализе, но отсылающем к ранним переживаниям и фантазиям в ее жизни, произошел соматический распад. Мы столкнулись с непонятными отчаянными попытками достичь Другого, которого нет, безразличного, жестокого - это был зеркальный образ из первого этапа, при этом она использовала язык регрессивного влечения: в котором не было никакого нарратива, а действия и ощущения повторялись снова и снова. В начале третьего этапа анализа на передний план вышли сознательные фантазии. Теперь в них проявилось явное сексуальное содержание и явное сильное сексуальное желание к аналитику. Это напомнило мне то, что Годфрид назвал хорошая вторичная женская гомосексуальность (2001), она важна в структурировании женственности. Эротическое сближение с матерью/аналитиком и идентификация с ней делает возможным расцвет женской сексуальности.
Размышляя о понятиях Nachträglichkeit[17] and après-coup[18], Шерве (2009) указал на присутствие мазохизма в слове «tragen», которое переводится «выносить»[19]. Coup[20], таким образом, относится к садомазохизму, к травматическому. Аprès-coup (последействие) указывает на особенное травматическое измерение психоаналитического лечения относительно того, что позволяет ему быть проработанным. Экономическая функция последействия - трансформировать навязчивое повторение в принцип удовольствия.
Заключения
Аналитический опыт показывает, что меланхолическое ядро, обнаруженное в анализе женщин, является выражением потери материнского объекта, горевание по которому никогда не завершается (Шабер, 2003). Это меланхолическое ядро возникает в нарративе анализе и становится конструкцией в последействии анализа. Эта меланхолия может скрываться в тревоге, которая наполняет кабинет или может привести к соматическому распаду, как в анализе Эммы. Мы были выброшены с ней во вселенную телесных переживаний, выражающих и сильное желание к первичному материнскому объекту и попытки отделиться от него: любовь и ненависть к первичному объекту вышли на передний план в этой смертельной битве.
Можно идентифицировать различные сцены анализа Эммы. Первый ряд сцен был направлен на внешние события жизни Эммы. Второй ряд сцен затрагивал крах телесных и сенсорных восприятий, здесь преобладали неприемлемые аффекты, о которых до того времени не думали. Это ощущалось как соматический распад, еще до того, как символизация может произойти на третьем этапе анализа, в последействии.
Борьба многих женщин, чтобы отвратиться и отделиться от своих матерей подразумевает телесные симптомы. Я думаю, что часто телесные ощущения женщин, наблюдаемые в клинической практике, можно понимать, как репрезентативные попытки иметь тело и чувство самого себя, которое отделяет от матери. В то же время эти симптомы кажется представляют аспект отношения с матерью, который не был полностью интернализован. В этой статье выдвигается идея, что соматический распад указывает на меланхолическое ядро в отношениях с матерью; это внутренняя, потенциально смертельная битва в отношениях между желанием и отречением, которая не была разработана. Если этот анализ иллюстрирует, что это соматический распад может достигать таких глубин, то, по моему опыту, наличие переходных симптомов не редкость в анализах женщин аналитиками-женщинами. В таких анализах присутствие телесных ощущений и тревог выражает примитивный опыт слияния с амбивалентно любимым телом матери.
В случае Эммы, отец не предложил альтернативы в отношениях с матерью, как это было в анализах знаменитых истеричек. Ее отец появился, в лучшем случае, как отсутствующий, оставляя Эмму на милость пугающего материнского имаго.
Последний комментарий: такие анализы возлагают ответственность как на пациента, так и на аналитика. Оба сталкиваются с болью, отчаяньем и крахом символической репрезентативности, это буквально вызывает тревогу аналитика за способность пациента выжить в процессе преобразования психического материала в язык. Процесс, описанный мною представляет из себя массивную регрессию в соматическое как отказ отделяться от тела матери и аналитика. Процесс проработки этого материала может занять много времени. Имеется в виду что-то, что никогда раньше не выражалось словами. Понталис (1981) назвал это - «вызывание духов» другого пространства: из этого пространства приходят слова, но это не язык, который создает язык. Из этого пространства приходит нарратив смерти, сексуальности и любви.
[1] британский психоаналитик [2] венгерский психоаналитик [3] британский психоаналитик [4] британский психоаналитик [5] психоаналитик, США [6]французская лингвист, психоаналитик и феминистский философ [7] британский психоаналитик [8] Пациентка [9] Аналитик [10] французская психоаналитик [11] Французская философ, лингвист и семиотик [12] Примечание переводчика: под семиотикой можно понимать науку о коммуникативных системах и знаках. [13] Примечание переводчика: неологизм Платона, означающий некое воображаемое пространство, где происходит оплодотворение и рождение. Хора не эротична и отсылает к материнской функции. Ю. Кристева, моделируя субъективность, предпринимает попытки материализовать Хора в эротическом теле. [14] Примечание переводчика: здесь в смысле состояния изгнания. [15] Примечание переводчика: Лиминальность- стадия перехода системы из одного состояния в другое, связанная с утратой структуры, иерархии, статуса элементов. [16] фр. последействие [17] нем. злопамятность [18] фр. последействие [19] Примечание переводчика: автор переводит глагол “tragen” как англ. “to bear” и “to carry” [20] фр. толчок, действие, удар
ПОДРОБНЕЕ ПРОГРАММА СПЕЦИАЛИЗАЦИИ: www.psyclinic.org.ua
Comments